Каждого года на Волыни проходит областной конкурс молодых литераторов. В этом году его жюри высоко оценило творчество 29-летней Ольги Синьковой из села Борки Любомльского района.

Каждого года на Волыни проходит областной конкурс молодых литераторов. В этом году его жюри высоко оценило творчество 29-летней Ольги Синьковой из села Борки Любомльского района. Оля призналась газете «Ведомости», что начала писать не так давно, года три назад.

— Пишу только для души, — рассказывает, — как-то, находясь в декретном отпуске, зарегистрировалась в Интернете на семейном форуме, где проводили время от времени литературные конкурсы. И вот решила и себе попробовать литературного пера. По отзывам поняла, что людям нравится то, что пишу. Это стимулировало меня творить снова и снова. Это стало моим хобби.

Так появилось несколько рассказов, новелл и сказок для детей. Попыталась Ольга себя и в поэзии, но, говорит, проза легче дается.

— Трудно писать для детей, — объясняет, — ведь надо, чтобы им было понятно и интересно.

Поскольку Ольга сама мама, к тому же работает в школе учителем, то детский мир для нее близок.

— Сегодня очень мало качественной детской литературы, — объясняет Ольга Синькова, — в основном переводы с русского, и то безграмотные. Это не только мое мнение, а и других, уже признанных писателей.

Кстати, именно поддержка последних заставляет Ольгу не останавливаться на достигнутом. Положительные отзывы о произведениях получила от Надежды Гуменюк — волынской поэтессы, Нины Горик, которая также родом из Любомльщини.

— Нина Горик рекомендует мне издать произведения, — рассказывает Ольга, — это также давняя мечта и моего отца. Стимулом является то, что близкие люди в меня верят.

Папа Ольги Василий Кравчук также натура очень творческая. Хотя он по образованию инженер-механик, однако, как признается его дочь, в душе — большой романтик и жизнелюб. Пишет стихи, статьи в районную газету.

Сегодня Ольга работает над новым рассказом о женщине, которая поехала на заработки в Италию, а дома оставила дочь. Девочка очень хотела, чтобы мама забрала ее к себе, однако этого не произошло, и ребенок, упав в отчаяние, становится на неправильный жизненный путь.

— Я не могу нафантазировать сюжет, — рассказывает о своем творчестве Ольга. — Должна быть реальная ситуация, реальные люди, с которыми что-то случилось, что-то пережили.

Предлагаем читателям вниманию одну из новелл Ольги Синьковой. Во-первых, сюжет — из истинной жизни. Почти очерк об одном из жизненных эпизодов. Во-вторых, как рассказала нам автор, 84-летняя героиня этого произведения, которая проживает в Шацке, является подписчиком «Ведомостей».

Одинокая Саня

Новелла
Не произнесу ни слова. Помолчу.
А дождь идет. А ветер клонит клены.
На сердце так мятежно — к плачу.
Присядь, любимая, ближе у меня.
(Николай Луков)
Она уже в почтенных летах. С сединой и маленькая. У бабы Сани нет детей. В юности казалось, что времени много — успеют еще с Панасом. А оно и не успели… нет детей. И внуков нет. И Панаса уже шесть лет, как нет. Одинокая теперь баба Саня. Шесть лет, день в день, сама…
Есть только Мурчик — хороший котик, старый уже, но весьма умный. Он бабу Саню понимает, как человек. Песенок ей вуркоче, нежится, на ночь возле подушки калачиком мостится, чтобы бабушке не было так одиноко. Время на непогоду в Сани крутит ноги, то Мурчик ложится на них, чтобы меньше болело. И действительно — боль стихает.
А в тот вечер снова ломило пальцы на левой ноге — на смену погоды. Кот пришел, неслышно потупцяв вокруг, потерся о ту бабушкину ногу и уселся прямо на пальцы. Вот откуда он знает? Мог бы на вторую лечь, а выбрал как раз ту, где болело. Постепенно стало слышно тепло, оно расходилось телом вверх, принося желаемое облегчение. Мурчик вуркотів свою кошачью песню, нежно перебирал мягкими лапками, словно приколисував бабу. Саня закрыла глаза, прислушалась, как все тело начинало приятно вибрировать от Мурчикових звуков.
Задремала… Сквозь мглу откуда-то… то ли из соседней комнаты… или с улицы, кажется, послышался чей-то оклик. Как же звали? Ее.
* * *

Санько-о-о… иди-ка.
Она быстро отерла руки в поношенную, кое-как выстиранную, юбку и пошла в комнату — таки не послышалось. Сердце ее колотилось: Панас уже два дня почти не говорил, а о том, чтобы голос повысить, — и речи нет. А тут зовет?..
Саня, хочу сесть. Уже нет совета на спине лежать — как кол кто воткнул, все тело болит. Помоги, — просил, делая короткие паузы между словами: дышать ему было трудно.
Она помогла ему немного подняться и подбила подушку.
Шкваркою пахнет, — удовлетворенно закрыл глаза.
Клубни наварила. И шкварки с луком есть, — удивленно улыбнулась.
А неси-ка, бабка.
Саня стояла перед кроватью неподвижно и не верила в то, что слышала: есть просит. Как же? Еще утром даже чай пить не мог, а сейчас шкварку хочет.
И поскорей же!
Ой, — она вздрогнула и, прихрамывая, аж побежала к плите. — Несу, Панасику. Пожди, несу.
Она присела возле мужа. Панас держал тарелку с блюдом, медленно жевал картошку и блуждал взглядом по стенам: поблекшие вышитые картинки рядышком, зеркало, старые семейные фотографии в деревянной рамке, окошко с накрахмаленными белыми занавесками и уж лучше пусть будет приоткрытой оконным стеклом. Слушал тиканье часов и хлопанье вишневого листья с улицы. Как вдруг замер, к чему-то прислушиваясь.
Саня, то что-то шумит?
Вот беда… Дождь. А наволочек не сняла. Я сейчас…
И пусть старая, пусть будут. Не уходи. Їднак высохнут еще, — запавшими глазами он жадно всматривался в окно. — Одчини-ка, Саня, шире… Я так хочу на улицу, на дождь. Хоть послушаю, как шумит.

Саня приоткрыла окно — и комната наполнилась густыми майскими ароматами. Казалось, что в мире нет прекраснее музыки, чем шум дождя. Крупные капли щедро омывали подрумяненные ягоды вишен, стыдливо выглядывали из-под листьев.
А помнишь, как нам старый Олекса на скрипке тогда под вишнями играл? — Панасу глаза заблестели, и лицо, казалось, немного посвітліло.
Чего же?.. — Саня украдкой вытерла кончиком платка слезы. — Сначала подглядывал, как мы, молодые, воркуем, а потом как выдаст своим смычком: «Вить-вить-вить, тех-тех-тех!». Сперезати бы было старого между плеч, чтобы знал, как пугать.
Афанасий сел ровно, сняв ноги на пол. Болезнь вполне высушила его тело — худой, как лучина, кожа аж напиналася на острых скулах.
Языков первой свадебной нам заиграл. Кто бы подумал, что с тех пор — вместе на всю жизнь?
На все…
До этой поры, Саню. Потому что вот уже и конец моего близейко… Как то и не было этих шестидесяти совместных лет… словно и не жил на свете, — сказал тихо, качая головой.
Он не сводил взгляда с окна, как ненасытно утолял давнюю жажду. Саня так сдерживала слезы — аж давило в груди, сбивало дыхание.
Ты только не плачь, Саня…
Да я что? Я же не это…
Он улыбнулся одними бледными устами и положил истощенную сухую руку на ее запястье.
Не надо, родная. Так уж Бог дал… Возрадуемся тому, что было в нас. Столько лет вместе прошли через радость и… вот беду… тоже вместе…
Ласковая улыбка не сходила с его лица.
А мама… мама не хотели отдавать тебя за меня. Говорили, что я, дескать, ненадежный, — Панас словно прояснилось, по-парубоцьки моргнул к жене и тихонько замугикав: — «Ой у вишневому саду, там соловейко еще-ебетав».
Панас, не дури! Что это надумал?
Он улыбнулся так искренне, словно снова был двадцать лет, а его Саня теперь перед ним — семнадцатилетняя сероглазая девушка. Панас пододвинулся ближе к жене и обнял ее обеими руками за плечи.
Давай, старая, подтягивай. «Вить-вить-вить, тех-тех-тех, ай-я-я, ох-ох-ох, там соловейко щебета-а-ав».
Да перестань же, — но почти не сопротивлялась.
Это же настоящее чудо, что он повеселел. Врачи говорили, что уже все… вот-вот… последние дни. А взгляните — вдруг смеется и песни поет. Разве такое возможно? Афанасий замолчал, пристально взглянул в глаза жены и вдруг спросил:
Потанцюймо, Александро, как тогда?
Он одкинув одеяло и попытался подняться.
Вот беда мне с тобой! Всядься сейчас же! Что это ты, болван, вздумал?.. — заторочила притворно сердито.
Стоял. Хилый, худой, на себя не похож, но глаза его искрились искренним восторгом.
«Ой ты, девушка чорнобро-ова, Ой пойдешь ли ты за меня-е?»… Ну, давай!
Саня, зачудована такой внезапной переменой, поднялась с кровати. Стала напротив Панаса, как к вальсу, и положила руку на его протянутую ладонь.
«Моя мата-вся тебя знает: ты тот казак, что все гуляет!» — подхватила песню, и оба потихоньку затупцювали в таком странном танце.
Медленно кружили вокруг строчки вышитых картин и старые семейные фотографии. И не было никого и ничего, кроме их двух, которые танцевали и напевали свою песню под мелодию майского ливня.
«А я маме не испугаюсь…» — внезапно его дыхание стало быстрым и частым, тело заметно обважніло. — Хватай Саню…… потому что падаю.
Он, не удержавшись, стремительно подался вперед и силой наступил ей на левую ногу.
Вот беда мне с тобой! И просила же… — Саня охнула, подхватила Панаса под руки и потянула к кровати. Посадила и подперла под спину подушку. Он дрожал и, морщась от боли, громко сопел.
Нет, это таки конец, — положил руку себе на грудь. — Печет, Саня. Весьма печет.
Разве надо было? Надумал же… тоже мне парень, прости Господи.
Она розщібала пуговицы его рубашки и, не таясь, плакала.
Прости мне…
И пустое! Поболит нога и перестанет. Помолчи уже, не изнуряй себя балачкой.
Нет, Саню, за то, что оставляю тебя саму… прости мне…
* * *
Очнулась… За окном грохотало — будет гроза. Заметно стемнело. Сама в комнате. Только Мурчик дремлет, свернутый калачиком на Панасом витанцюваному мозоли. Сколько времени прошло, но нарост не слезает. О память… Глаза запекли от внезапных слез, отерла их шершавой ладонью и почти неслышно прошептала:
И ты прости мне, Панас…
Ольга Синькова,
м. Любомль